По просьбе «Русского репортера» врач обычной городской больницы в областном центре в средней полосе России несколько месяцев вела дневник, описывая свои рабочие будни. А потом корреспондент «РР» провела неделю вместе с ней и ее коллегами и записала свои впечатления (текст -Анна Александрова, «Русский репортер» (№40 (70) от 23 октября); фото: Кирилл Лагутко для «РР»; Андрей Чепакин для «РР»):"Больница, где я собираюсь провести неделю, встречает меня новеньким фасадом, выложенным плиткой «под мрамор». Нежные цвета, свежая вывеска, стеклопакеты. Еще год назад при одном взгляде на старое кирпичное здание отсюда хотелось бежать, а сейчас… Первое впечатление держится долго — и когда поднимаешься по лестнице в отделение (на лестнице тоже был ремонт), и когда знакомишься с врачами в ординаторской (шкафы, столы, обои — все новое), и даже когда идешь с ними на первый обход в палату для ветеранов войны, четырехместную, с душем и туалетом.
Но рано или поздно все равно оказываешься в обычной палате, не для ветеранов. Ремонт там тоже был, но серые простыни в заплатках, с неотстирываемыми пятнами крови (у ветеранов белье цветное и новое), сводят на нет впечатление от стеклопакетов. Делюсь недоумением с заведующей отделением, но она не понимает, о чем я: «Так чистое же белье! А цветное линяет быстро, стирают минимум раз в две недели. Не напасешься. Цветное — это только для випов».Вообще как-то странно тратить миллионы на ремонт и экономить на простынях. Хотя, если речь идет об отечественном здравоохранении, может, в этом и есть разгадка многих его секретов. Во-первых, ремонт таит куда больше возможностей для творческого освоения средств, чем закупка простыней. Во-вторых, ремонт легко предъявить, им можно и похвалиться, и отчитаться, а простыни видны только больным. А в-третьих, практически никому — ни чиновникам от медицины, ни врачам, ни даже самим больным — серые в заплатках простыни, видимо, не кажутся чем-то ненормальным. Вот такой получается прямолинейный символизм: плитка «под мрамор» — это фасад нашей медицины, серые простыни — ее содержание.
Врачи
«Утро началось с того, что больная упала в коридоре, дала остановку сердца. Сестры — молодцы! — не растерялись: сделали массаж сердца, вызвали из интенсивки людей с дефибриллятором, и когда я шла по коридору и все это увидела, она была уже живая. Пока отвезли в палату, организовали лечебные мероприятия, записали — позвали в процедурку, там “отъехал” больной после взятия крови из вены, правда, тоже быстро был приведен в чувство нашатырем и отправлен в палату. В ординаторской доложила народу о проделанной работе (а они в это время чаи утренние распивали и ни сном, ни духом не ведали о безобразиях) и пошла с доктором на обход (это входит в мои обязанности заведующей).
Оттуда меня срочно позвали в интенсивку — туда привезли нечто после месячного запоя, якобы с отеком легких. Где и что он пил — об этом история умалчивает, только когда ему стало совсем плохо, его друганы нашли то ли главного другана, то ли родственника, который и вызвал “скорую” и обещался привезти любые лекарства, дабы спасти беднягу.
Чтобы закончить этот сюжет, добавлю, что к обеду у него открылось желудочное кровотечение, мы его переправили в реанимацию, где его подключили к дыхательному аппарату. Вечером кровотечение повторилось. Забрать его у меня хотя бы по бумагам никто не желает — и будет у меня завтра труп с непонятно какой болезнью. Сколько сил, нервов, денег, в конце концов, на него потрачено только потому, что он месяц не отрывался от бутылки, а медицина у нас бесплатная! Это справедливо? А сколько народу вокруг него прыгает! Реаниматоры, хирурги, нейрохирург, пульмонолог, гастроэнтеролог, неврологи, лаборатория и рентген, эндоскопист — и еще говорят некоторые, что мы плохо работаем! (Дополнение три месяца спустя: все это время данный клиент пролежал в реанимации, к нему возили профессора из Москвы, лечили все его болячки недешевыми препаратами, кормили, ухаживали и выходили-таки — это ж хорошо?)
А потом была обычная работа: доделали обход, посмотрела новых больных в коридоре, сходила на консультацию в другое отделение. А там и дежурство началось — привезли мне дяденьку с сердечным приступом, который оказался папой одноклассника моего сына.
Вот так полночи и прошло, а с полседьмого начался новый день».
Кардиологическое отделение, куда меня пустили «пожить», считается в городе бедным, но гордым — в смысле, что материальные условия тут плохие, зато врачи хорошие. Поэтому «лежать» всякие начальники предпочитают в областной больнице, а лечиться — здесь.
Заведующая отделением Инна Матвеевна работает тут уже тридцать лет. В этой же больнице всю жизнь проработала ее мама. Когда Инна пришла сюда сразу после института, про нее говорили: «дочка Людмилы Семеновны». Теперь про Людмилу Семеновну, которая иногда бывает в больнице уже в качестве пациентки, говорят: «мама Инны Матвеевны».
Весной завотделением присвоили звание «заслуженный врач России». Когда с ней здороваются на улице — а это бывает часто — она на всякий случай спрашивает: «Как вы себя чувствуете?» Иногда оказывается, что это вовсе не бывший пациент, а бывший одноклассник.
У Инны Матвеевны двое взрослых детей, оба живут в Москве, с медициной ни один не связан: сын — экономист, дочка — переводчик. Мама переживает, но только из прагматичных соображений: «Меня не станет — кому они будут звонить? В семье должен быть хотя бы один врач».
Елена Владимировна и Диана Юрьевна — совсем молоденькие, обеим нет тридцати, обе со степенью кандидата медицинских наук, защищались в Москве. Видеть двух молодых, красивых кандидатов наук в заурядной провинциальной больнице как-то странно. Точнее, странно то, что при этом выглядят они вовсе не отбывающими тяжкую повинность, а вполне довольными жизнью.
«А мы больные на голову», — радостно объясняет мне Елена Владимировна. Она в детстве хотела быть ветеринаром, но родители убедили, что лечить людей — не хуже, чем лечить животных. После института и ординатуры работала в поликлинике, но мечтала о больнице: «Мне всегда хотелось, чтоб адреналин был, когда на принятие решения — минуты, когда спасать надо». Вообще-то такой адреналин в работе врача-ординатора случается не каждый день, но, видимо, есть и другие удовольствия. «Приятно работать ручками, приятно, когда видишь результат», — говорит Елена Владимировна.
Еще два врача — Анжела Анатольевна и единственный мужчина в отделении Сергей Иванович — работают в палатах интенсивной терапии для самых тяжелых больных. После дежурств у них часто бывает лирическое настроение. «А вот кем бы вы стали, если бы поступали в институт сейчас?» — спросила однажды утром Анжела Анатольевна, когда вся ординаторская пила чай после обхода. Инна Матвеевна, Елена Владимировна и Диана Юрьевна дружно ответили, что все равно стали бы врачами. Инна Матвеевна, правда, добавила, что, возможно, выбрала бы другую специализацию, не кардиологию. «Иногда перестаешь видеть смысл в работе, — сказала она. — Это ведь такие болезни, от которых полностью никто не выздоравливает. Получается, ты лечишь-лечишь, а они все равно умирают…»
Анжела Анатольевна сказала, что коллеги ее удивляют: сама она теперь тысячу раз подумала бы, идти ли в медицинский, и старшей дочке, которая собирается по ее стопам, честно рассказала про все, что ее ждет.
Но Сергей Иванович над Анжелой Анатольевной только посмеялся: «Да что вы все жалуетесь? Вы же не то что за эту зарплату готовы работать — вы приплачивать готовы, чтоб вам разрешили на работу ходить, разве нет?» И ординаторская, подумав, согласилась. Единственная дочь скептика Сергея Ивановича тоже учится в медицинском.
Главный врач
«Отработала неделю в качестве и. о. начмеда. Конечно, не умерла, но суеты оказалось много, причем выполняла в основном просьбы всяких-разных начальников по поиску в больнице их родных и знакомых и рассказыванию им об их состоянии.
Сегодня была на очередном круглом столе. Неврологиня рассказала анекдот из жизни. Дедушка-посетитель спрашивает у нее, как найти Олега Олеговича, она ему объясняет, а он долго-долго на нее смотрит и спрашивает: “А это не вы?” Ну что можно на это ответить? Вспомнила про одного пациента, поступившего с алкогольной интоксикацией, который объяснял, что пить-то он пил, а закусывать хорошо не мог, так как был пост (!).
А вот светлые будни: уходя с планерки, слышала жалобу заведующей гинекологией, что у них сломался компьютер, его никак не починят, и как им теперь, бедным, работать? Мне кажется, еще года два назад такой разговор в больнице был бы невозможен».
Главврач больницы ездит на служебной «Волге». То есть производит впечатление человека честного. Ни разговоры с другими врачами, ни личная беседа впечатление не опровергают.
Недавно главврач побывал в США: две недели изучал, как устроена американская система здравоохранения. Возможно, поэтому мой вопрос «Почему в нашей медицине все так плохо?» не вызывает у него никакого, даже деланого, протеста, а только глубокую задумчивость. Результат раздумий сенсаций не приносит: все перечисляемые причины упадка сводятся, в сущности, к одному: деньгам — точнее, их отсутствию.
Для наглядности главврач проводит сравнительный анализ: койко-день в США стоит в среднем $2300, у нас — $25, то есть 600 рублей. Но бюджет американского здравоохранения составляет $1 трлн 5 млрд — на рубли вообще считать замучаешься, наш бюджет в тридцать раз меньше. И все бесчисленные реформы здравоохранения последних лет, говорит главврач, просто перекраивали один и тот же тришкин кафтан, не изменив существенно количества денег в медицине.
А как же нацпроект? Да никак. «Выгребли весь мусор, который завалялся на складах, и поставили в районные больницы, где им никто пользоваться не умеет. И добавили по десять тысяч участковым. Но характер их работы от этого не изменился, и больные к нам поступают такие же запущенные, как и до нацпроекта. Амбулаторно-поликлиническое звено так и не заработало».
«Утром замогильный и явно незнакомый голос призвал на консультацию в реанимацию. Удивилась, но пришла. Оказывается, новый доктор. Произвел впечатление совершенно неадекватного и невменяемого, которому страшно больных доверить. И непонятно: то ли пьяный, то ли просто дурак. Спрашиваю у заведующего, откуда такое счастье. Оказывается, сократили в роддоме, а у нас работать некому. Сам доктор объясняет свою, мягко говоря, неадекватность перенесенным инсультом, но при этом никаких справок и документов у него нет. И приходится бедному заведующему контролировать каждый его шаг, а сегодня вообще оставить дежурить другого. Вот такие времена, как говорит Познер».
В воскресенье у Инны Матвеевны был законный выходной. Она собиралась съездить к маме, отвезти ей продуктов, а потом — в гости к подруге. Часа в три дня Сергей Иванович, дежуривший в интенсивке, позвонил ей домой и попросил прийти: «Вы должны посмотреть на Марину Владимировну».
Марина Владимировна в тот день дежурила. У нее проблемы с алкоголем. Это выяснилось через несколько месяцев после того, как она устроилась в отделение дежурным врачом. Тогда она напилась во время дежурства и чуть не устроила в больнице пожар, оставив непогашенный окурок на лестнице. С ней провели беседу и на первый раз этим ограничились: дежурить все равно некому. Когда история повторилась, Инна Матвеевна написала докладную главному врачу, и Марине Владимировне объявили выговор. После этого она держалась больше полугода.
Когда завотделением добралась до больницы, в ординаторской было пусто, только за диваном валялась пустая литровая бутылка из-под пива «Арсенальное». Смущенные сестры толпились в процедурной. «Инна Матвеевна, нам перед больными стыдно! — накинулись они на заведующую. — Ладно бы сидела себе в ординаторской и не высовывалась, так она ходила тут по всему отделению, разговоры пьяные вела. Вы представляете?»
После недолгих поисков виновницу обнаружили спящей в кабинете дежурного врача. Через пятнадцать минут беседы на повышенных тонах они вместе с Инной Матвеевной вышли и направились к лифту. Вернулась Инна Матвеевна одна и в слезах. Она пыталась заставить Марину Владимировну сдать кровь на алкоголь, но выяснилось, что в больнице это невозможно, а главное — Марина Владимировна так плакала и говорила, что у нее очень тяжелая жизнь, вот она и не выдержала, сорвалась… В общем, Инна Матвеевна передумала писать докладную главврачу: и человека жалко, и главное — дежурить действительно некому. «Вот так и живем, — сказала мне она. — Понимаете?»
Я понимаю. И Инну Матвеевну, и даже Марину Владимировну. А потом я пытаюсь представить, что мою маму привозят с инфарктом в отделение, где дежурит пьяный врач. Застрелиться сразу или сначала застрелить врача? — вот, пожалуй, единственный вопрос, над которым я буду тогда способна размышлять.
Спонсоры
«Перевели нам из реанимации больного, который вроде как “наш”, но в больницу был привезен по блату, после перепоя. Оказалось, что он раньше у нас лежал, и даже у меня, и хотел опять ко мне. Пришлось объяснять, что палат у меня нет, а ходить персонально к нему в палату я не буду, и вести его будет доктор такой-то. А потом пришел сын писателя Р-а и объяснил, что это почетный каторжанин нашего города и самый знатный вор, и надо его хорошо полечить, а он нам чего-нибудь подарит, например телевизор. Я неосторожно сказала, что телевизор у нас есть, а хорошо бы шкаф мне в кабинете сделать, но он как-то замялся — мол, дорого, но потом налетела стая сурьезных мужчин, которая кинулась мерить мой шкаф и обещала сделать. А я теперь боюсь: вдруг дед помрет или не сильно хорошо ему станет (а это запросто), — и что со мной тогда будет?»
Первым спонсором отделения лет восемь назад стал больной, при выписке спросивший врачей, чего бы им хотелось взамен традиционных конфет и шампанского. Те придумали, что им хотелось бы электрический чайник в ординаторскую. После этого дело пошло: вся техника, что есть в отделении, — от телевизора до компьютера в кабинете заведующей — тоже спонсорская. Руководитель предприятия — а щедрые подарки, как правило, склонны делать именно такие больные — спрашивает врачей, что им нужно, те пишут письмо на имя генерального директора: «Просим оказать помощь…», и тот выделяет средства из бюджета фирмы. И всем хорошо: отделение получает необходимое, предприятие в случае чего сможет похвастаться перед властями уровнем социальной ответственности, а генеральный директор лучше спит после инфаркта, уверенный, что в следующий раз благодарные врачи его хорошо полечат.
Впрочем, хорошо и другим больным: дефибрилляторы и кардиомониторы в интенсивке куплены тоже не за счет бюджета, а с помощью городской гильдии предпринимателей. На спонсорские деньги сделан ремонт в платной палате (больной оплачивает так называемые гостиничные услуги — около 600 рублей в сутки, за что получает в пользование личные душ, туалет, телевизор, холодильник и жалюзи на окнах). На ремонт в кабинете заведующей тоже скидывались всем миром: директор строительной фирмы прислал рабочих, фармацевтическая компания подарила 2 тыс. рублей на обои, линолеум и плитку оплачивала больница, а еще 20 тыс. рублей от неизвестного благотворителя выдал лично главврач.
Кроме того, благодаря спонсорам врачи отделения раз в пять лет ездят на обязательные курсы повышения квалификации не в ближайший областной центр, а в Москву или Петербург. Дело это, конечно, государственное, но когда у больницы средств на оплату поездки не было, завотделением собирала необходимые деньги, обзванивая своих вип-пациентов.
Деньги
«Часов в 11 ночи поступила коза, которая посадила грядку чеснока, выкопала 3 ямки и пересадила цветы, а потом устала и вызвала “скорую”, которая ее благополучно прикатила. А она не то чтобы здоровенькая, 2−я группа инвалидности у нее есть, но чеснок — это святое! А в 2.30 ночи привезли молодого человека 23 лет с сильным сердцебиением. Оказалось, неделю пил — лечи его теперь (приступ, кстати, не снялся до сих пор, и душа за него болит, хоть и алкаш). Я уже больше не заснула: навела порядок в столе и шкафу, попроверяла истории, так до утра и дожила. Утром дурдом продолжился. Зато мне подарили “Мартини” и конфеты вкусненькие — наверное, за дело. Была у нас бабушка 82 лет с инфарктом плюс поломанная ручка в гипсе. Привезли труп-трупом, ушла сегодня на своих ножках, веселенькая. А еще оказалось, что с ее дочкой мы когда-то, 30 лет назад, вместе путешествовали, она меня узнала первая, потом и я ее вспомнила, она по первости мне деньги принесла, которые я вернула (ко всему прочему на тот момент бабушкина жизнь была под большим вопросом), а сегодня извинилась и всучила “Мартини”».
Деньги. Вы, конечно же, знаете, что все врачи берут с больных деньги. Не то чтобы неделя в больнице убедила меня в обратном, но появилось одно существенное уточнение: они берут те деньги, которые мы им даем.
Поясняю. Во-первых, есть врачи и врачи. Стандартные таксы, по которым платят все, — это главным образом про хирургов. Больничные хирурги, в отличие от главврача, ездят в основном на простеньких, но иномарках. В терапевтическом отделении другая история. Когда больные (точнее, их родственники) при поступлении пытаются
сунуть врачу деньги, в 90% случаев эти деньги отвергаются. Врачи объясняют, что это — плохая примета: а ну как больной назавтра помрет? Кроме того, врачей это — вы будете смеяться! — обижает: «Они думают, что если они заплатят, то к ним относиться будут как-то по-особенному, а мы ко всем относимся хорошо», — объясняет Инна Матвеевна. И добавляет: «А те, кто сначала деньги суют, потом обычно уходят, даже спасибо не сказав».
Поэтому внебюджетные, так сказать, источники финансирования существуют в отделении в трех видах: деньги, полученные от больных в качестве благодарности при выписке, разовые консультации и платные услуги, оплаченные «мимо кассы». С разовыми консультациями понятно: заболело у человека сердце — он находит через знакомых врача и во время визита платит тому прямо в руки от 200 до 500 рублей. С платными услугами теперь тоже просто, потому что никаких платных услуг в отделении больше нет. Раньше за деньги делали суточный мониторинг ЭКГ на аппарате «Холтер», но потом местные власти, заботясь о населении, запретили платные услуги во всех медицинских учреждениях области, и с тех пор мониторинг просто не ведется: врач, который раньше делал это за деньги, бесплатно работать не захотел, а больше некому.
Что же касается платы при выписке, то, судя по рассказам врачей, это источник драм почище шекспировских. С одной стороны, деньги с больных брать нельзя. С другой, врачебные зарплаты — это даже не нижний край бедности, а, скорее, верхний край нищеты. И потом больные, они ведь действительно обижаются, когда врач отказывается принимать благодарность… В общем, в результате долгих поисков алгоритм выработался примерно такой: если деньги дают в открытую, врачи отказываются сразу, но если им после этого все равно их впихивают, больше не сопротивляются.
Человечность
«Ну и денек сегодня… С утра оказалось, что лежит 81 человек (это на 60 положенных коек), на пятиминутке сестры жаловались на врача Н., что он орет на них в присутствии больных. Пришлось проводить разъяснительную работу, а это то еще удовольствие. Потом объясняла старшей сестре, что хамить начальству нехорошо, а она грозилась написать заявление. Ну, и больные: в приемном двум отказала, но четырех все равно положили. На обходе они выпили все соки, а потом еще два медицинских представителя пришли. С одной даже общаться не стала — ушла обход делать, а другого честно предупредила, что злая. А он все равно начал мне “Крестор” хвалить, который больше тысячи стоит. Пришлось его практически выгнать. Домой пришла почти в 6 и почти бездыханная.
…Три дня назад писала, что у нас лежит 81 человек, и это был ужас, а сегодня уходила с работы — их было уже 91!!! Отделение выглядит как госпиталь времен войны: во всех норках, и платных в том числе, лежит народ, некоторые сперва готовы сидеть на стуле, только чтобы положили, но потом все равно хотят чего-нибудь пристойного».
Врачи — изверги. Это аксиома, в верности которой убежден любой человек, регулярно читающий в газетах истории про то, как больному отказали в госпитализации из-за отсутствия у него страхового полиса или еще какого-нибудь документа. В саратовском роддоме, например, недавно отправили домой роженицу, и она родила в ванной. Таким случаям нет оправдания, но есть объяснение. И дело не только в жестокосердии врачей, но и в самом устройстве системы, в рамках которой они существуют.
«Зарплата врача формируется из нескольких источников, — объясняет Инна Матвеевна. — Помимо оклада есть премии, которые выплачиваются из денег, заработанных отделением. А заработок отделения зависит от количества пролеченных больных, за которых платят страховые компании. Если мы положили человека без полиса и за него никто не заплатит, то отделение заработает меньше». На практике это может означать, что, приняв человека без полиса, врач в конце месяца недосчитается… ну, пусть даже ста рублей. Это, между прочим, килограмм ягод на рынке — при зарплате, которая ягод с рынка не подразумевает вовсе. Конечно, врач, который выбирает сто рублей, виноват. Но разве не больше виновата система, которая ставит его перед таким выбором?
Еще пример — так называемые сопутствующие болезни. Поступает, например, в кардиологическое отделение бабушка с инфарктом, а у нее при этом еще, допустим, болит нога (у бабушек, как известно, часто бывает несколько болезней сразу). Так вот, инструкции не велят врачам лечить ногу, а велят лечить только инфаркт. Точнее, лечить ногу врачи будут, если захотят, опять же бесплатно, страховые компании им за это не заплатят. «Мы-то, конечно, все равно лечим, но разве это справедливо?» — говорит Инна Матвеевна.
Ну и про койки. Почему отделение, в котором периодически лежит 90 человек, рассчитано на 60? Это вопрос, который первым приходит в голову обывателю. Чиновники наверняка спросят по-другому: почему, если отделение рассчитано на 60 коек (чиновники обычно считают не людей, а койки), в нем стоит 90? А поскольку отвечают врачи перед начальством, то они и воюют с приемным покоем за то, чтобы «меньше клали». Но все-таки они еще и клятву Гиппократа давали и отправить домой человека с инфарктом не могут, поэтому и лежит в отделении все-таки 90 человек, а не 60.
Расширение отделения не предвидится, потому что политика Минздрава, как известно, состоит в том, чтобы количество больничных коек, наоборот, сокращать, потому что они дорогие, и лечить как можно больше болезней амбулаторно. На практике это выглядит так. Привозят в отделение бабушку с направлением из поликлиники: у нее заболело сердце, участковый врач на дом к ней почему-то не пришел, она сама пошла в поликлинику, сделала кардиограмму, на кардиограмме увидели инфаркт и отправили в больницу. В больнице быстро выяснилось, что инфаркт был, но два года назад, и если бы в поликлинике догадались посмотреть на предыдущую кардиограмму, то тоже быстро это поняли бы. Ладно, но сама-то бабушка про свой инфаркт помнит? Оказывается, помнит. Просто у нее кончилось лекарство — нитросорбид, вот она и решила, что в больнице его дадут бесплатно… «И вы из-за этого ложитесь в больницу? Он 67 рублей стоит!» — сердится Инна Матвеевна. «Тоже деньги, доча…» — отвечает бабушка. К счастью, приезжает бабушкин сын и забирает ее домой. А если бы он не приехал? «Я бы ее все равно отправила, — говорит Инна Матвеевна, — у нас настоящих больных класть некуда». А местный фольклор пополнился бы еще одной леденящей душу историей про то, как злобные врачи прогнали из больницы старушку с инфарктом.
Зеленая таблетка
«Неделю назад привезли деда, на которого больно смотреть: худой, бледный, явно больной. Оказывается, он пошел в магазин покупать мобильный телефон, там у него закружилась голова, его уложили на пол, вызвали “скорую” и привезли к нам. У деда оказался, конечно, глубокий склероз, вчера его забрали домой, а сегодня он опять пошел в “Евросеть” за мобильным телефоном, у него опять закружилась голова, и его опять привезли в больницу, но к нам уже не положили, а куда дели — не знаю. Рассказала мужу — юмора не понял. Наверное, надо видеть этого деда, чтобы оценить смех и слезы ситуации.
Смешно было на дежурстве. Привели молодого человека, между прочим, жителя Нижневартовска, здесь вроде бы работает. Подобрала его “скорая” на улице и привезла исключить черепно-мозговую травму. Нейрохирург травму исключил, а так как в приемном намерили повышенное давление, подняли к нам. Молодой человек весь из себя приличный, в костюмчике, с запахом перегара, явно неадекватный. То говорит, что упал, то — что болванка на работе на голову упала. И вот я его и так и этак спрашиваю, пытаясь понять, что же случилось, и на очередной мой вопрос “Что вас беспокоит?” он мне отвечает: “Вы”. Я даже не обиделась, мне смешно стало, сказала, что придется потерпеть. Хлопца мы полечили, а потом он собрал вещички и ушел по-английски».
Вообще-то я совсем не просила Инну Матвеевну писать в дневник только «про смешное». Она сама почему-то так решила, а отсутствие записей в некоторые дни объясняла тем, что «ничего смешного не было». Попытки объяснить ей, что нас как раз интересуют будни, а не праздники, успеха не имели. Только проведя неделю в отделении, я, кажется, поняла почему — как и природу легендарного циничного врачебного юмора и цинизма в целом. Это цинизм не от равнодушия, а, напротив, от сочувствия: они так защищаются от того, что видят. Иначе они просто не смогли бы работать. Инна Матвеевна записывала в дневник «смешные истории», потому что для всего остального — переполненных палат, отсутствующих лекарств, боли и иногда смерти, — дневник не нужен. Про это и захочешь — не забудешь.
Каждое утро Инна Матвеевна обходит всех поступивших за ночь больных и собирает анамнез, прося точно описать характер болей — это важно для постановки диагноза. В американских и европейских клиниках для этого используют еще и разные виды умной аппаратуры, но в отделении у Инны Матвеевны ничего такого нет, а на компьютерный томограф в областной больнице можно свозить только одного больного в неделю. «Терапия в России — жанр разговорный», — без особой гордости говорит Инна Матвеевна.
Почти все больные описывают боль одинаково: «Думал, умру». Конечно, далеко не у всех действительно был такой шанс, но при боли в сердце человеку не просто больно, а еще и очень страшно, ему действительно кажется, что он умирает. Кроме того здешним пациентам на самом деле больно, и не только из-за сердца: у них болят суставы — от старости, руки — от капельниц, все тело — от лежания… Им плохо, и самые лучшие врачи почти ничего не могут с этим поделать.
— Вы мне какое-нибудь лекарство выписали, доктор? — спрашивают они Инну Матвеевну.
— Все вам выписали, не беспокойтесь, — отвечает она.
— Чтоб не болело, доктор, — просит во время обхода совсем старенькая бабушка. — Знаете, какая-то, говорят, есть зеленая таблетка…
Инна Матвеевна уже идет к другому больному.
— Что за зеленая таблетка? — спрашиваю я.
Она поднимает на меня усталые глаза:
— Вы же журналист, вот идите и узнайте. Мне не говорят.
